О нем, густо замешанном на утерянной духовности, говорит нам
ПИСЬМО
В. ГАЛАФЕЕВОЙ, ЖЕНЫ КАПИТАНА 11-го ТУРКЕСТАНСКОГО СТРЕЛКОВОГО ПОЛКА Г.И. ГАЛАФЕЕВА,
В МОСКОВСКУЮ ГОРОДСКУЮ УПРАВУ
С ЖАЛОБОЙ НА ИЗДЕВАТЕЛЬСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К ТЯЖЕЛОРАНЕНЫМ ПРИ ОСВИДЕТЕЛЬСТВОВАНИИ ИХ ВОЕННЫМИ ВРАЧАМИ МОСКОВСКОГО ЭВАКУАЦИОННОГО ПУНКТА
9 января 1915 г.
Мой муж, Г.И. Галафеев, ротный команд[ир] 11-го Туркестанского стрелкового полка, 21-го ноябр[я] был ранен в глаз и контужен в голову, после чего его эвакуировали в Москву. Ехать ему пришлось в числе многих других раненых с воинским поездом, который совсем не был приспособлен для перевозки раненых, а возили в нем заразных больных. Доктор предупредил, что перевязочных средств у него никаких нет, а служебный персонал был так ограничен, что раненые должны были сами услуживать друг другу. Измученных до последней степени, 28-го привезли в Москву. С вокзала по распоряжению какого-ниб[удь] высш[его] начальства их отправили сначала в Лефортово, но там их не приняли, сказав, что это ошибка, что их следует везти на Ходынку, в Никол[аевские] казармы, в 1-й эвак[уационный] пункт. Но в Никол[аевских] казарм[ах] не было какого-то генерала, который должен был их принять и записать, поэтому им предложили дожидаться 6 ч вечера (с 7 ч утра) или же ехать, кто куда хочет, с тем, чтобы к 6 ч вернуться. Мой муж поехал домой, но вернуться к назначенному сроку уже не мог, т.к. не в состоянии был встать с постели. Лечили его врачи Носоновский и Молчанов, оба нашли сотрясение мозга и прописали полный покой, не снимая, — лед на голову, и уже, конечно, полную невозможность двигаться.
Так как муж обязан был явиться на комиссию военных врачей, то чтобы не вышло какой-ниб[удь] неприятности, я повезла туда сама его рапорт, в котором он указал причину, благодаря которой не мог сам явиться. Мне там сказали, чтобы я не беспокоилась, что рапорта вполне достаточно и что он может явиться тогда, когда будет себя чувствовать более здоровым. Но несмотря на это, через три дня муж получил предписание по военным обстоятельствам1 явиться немедленно на комиссию в 1-й эвакуац[ионный] пункт. Посылать свидетельства врачей было поздно, да и вряд ли они бы имели значение. Пришлось нанять автомобиль и везти его туда. Пока мы доехали, несчастному несколько раз делалось дурно.
Что делается в помещении комиссии, описать невозможно, более грязного и не соответствующего своему назначению места мне не приходилось видеть. Раненым офицерам по нескольку часов приходилось стоять, дожидаясь своей очереди, в маленькой, битком набитой кухне и таком же узком темном коридорчике, некоторые не выдерживали, и их без памяти
вытаскивали на воздух; при мне один капитан, принесенный в комиссию на носилках, грозил застрелиться, если ему придется там пробыть еще немного. Всего не опишешь, было ужасно до невероятности. С мужем тоже сделался обморок, и я назад довезла его почти без памяти.
Врачи мужа не осматривали, а, заглянув в его бумаги, предписали явиться через неделю. Одна мысль об этом приводила нас в ужас, нервы у мужа были издерганы, и после каждого путешествия на Ходынку он чувствовал себя значительно хуже, да и я была измучена безрезультатными хлопотами об улучшении его участи. Больше всего мужа волновало, что при таких условиях он не в состоянии будет скоро поправиться, а ему не хотелось задерживаться дома, т.к. он знал, что в полку большая нужда в офицерах.
Чтобы дать ему возможность спокойно поправиться, я стала просить эвакуировать его в Калугу к старушке-матери, с которой он, кстати, давно не виделся. Но все мои хлопоты, просьбы и даже слезы ни к чему не привели. Начальник 1-го эвакуац[ионного] пункта, от которого это зависело, посылал меня в комиссии к врачам, а врачи говорили, что это их не касается, и посылали к начальнику пункта. Наконец меня обнадежили, что могут пустить, но он должен сам явиться перед отъездом на комиссию, а когда мы приехали, ему объявили, что вышло новое постановление — являться в комиссию через каждые три дня, независимо от состояния здоровья, и что пустить его в Калугу поэтому не могут. Я не могу все это назвать иначе, как издевательством, и над кем?
Над измученным и нравственно, и физически человеком, и поэтому, когда муж подал рапорт отправить его в действ[ующую] арм[ию], я должна была покориться, т.к. со своей стороны была бессильна чем-ниб[удь] ему помочь. Он предпочитал, если силы не выдержат, лечь где-ниб[удь] в госпитале по дороге, но только не оставаться в Москве, где пришлось столько вытерпеть и пережить.
К сожалению, история моего мужа — далеко не единственный случай. 14 дек[абря] мой муж полубольной уехал в действующую армию, о чем подал рапорт. Десятки раненых офиц[еров], и более серьезных, чем мой муж, испытали то же самое. Всех я помнить не могу, но на меня особенное впечатление произвел несчастный с раздробленной чашечкой колена и другой, на костылях, с перебитыми ногами, оба обязаны были, как и все остальные, являться в комиссию через каждые три дня. Если к этому еще прибавить, что им всем приходилось там просиживать с 10 утра до 4 ч и позже дня, то будет вполне понятно, что все они давали слово никогда больше не возвращаться в Москву, находя, что на передовых позициях куда лучше.
В. Галафеева, жена капитана 11-го Туркестанского стрелкового полка
( ЦГА Москвы. Ф. 17. Оп. 96. Д. 968. Л. 22—25 об. Цит. по:
Москва в годы Первой мировой войны. 1914—1917 гг.: Документы и материалы, М., 2014, С. 147)
В декабре 1915 г. подполковник 11-го Туркестанского полка Георгий Галафеев
награждается орденом Св.Анны 4-й степени с надписью «за храбрость».